Название: Лондон — Хогвартс, без остановок
Автор: GredAndForge
Бета: По уважительной причинеПоказывая бетам первоначальную версию данного фика, автор честно предупреждал, что главу «Большой Вислингтон — Малый Вислингтон», где рассказано про оргию, последовавшую за магической модификацией половых органов, нежным фиалкам надлежит проскролливать не читая, дабы не обсквикаться. И что же? Нежные фиалки, даже не попытавшись читать с начала, первым делом скроллили к главе «Большой Вислингтон — Малый Вислингтон» и, разумеется, обскивикивались. По этой причине фик не бечен.
На самом деле бета: kasmunaut
Каноны: «Гарри Поттер», «Москва — Петушки», прочая литература в небольших концентрациях
Размер: миди, 6067 слов
Пейринг/Персонажи: Лорд Волдеморт, его попутчики; намек на Долохов/Волдеморт
Категория: джен, упоминается оргия
Жанр: крэк, deathfic
Рейтинг: R
Краткое содержание: Лорд Волдеморт снова едет в Хогвартс. Вольный ретеллинг поэмы Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». Написано на ФБ-2015 для команды Fandom Retellings and Crossovers 2015
Предупреждения: ООС, мат, все умерли, какоридж может не покатить
Дисклеймер: Автор приносит искренние извинения всем пострадавшим от любви к искусству, их наследникам и прочим правообладателям, и заверяет, что никто не извлекает материальной выгоды из причинённых им мучений. Даже досадно немного.

читать дальше

Антонину Долохову, моему возлюбленному первенцу

Лондон. Вокзал Кингз-Кросс. Безымянная Скамейка
Вот все говорят: Вестминстерское аббатство, Вестминстерское аббатство. Сколько раз слышал я про него, а сам ни разу не видел. Как-то раз, в детстве, пытались нас отвести туда на экскурсию. Мысли мои, разумеется, были тогда заняты совсем не тем — то Билли Стаббзу требовалось незаметно подножку подставить, то от Мартиного подзатыльника увернуться, но, доберись мы до цели, может, на меня и произвело бы впечатление место, где находят вечное упокоение заслуженные смертные личности. Однако началась бомбёжка, и остаток дня мы провели в пропахшем крысами подвале. Я, конечно, убедил задохлика Бишопа, что это и есть самое что ни на есть аббатство, только нижний его уровень, где вечное упокоение находят ничем себя не зарекомендовавшие неудачники вроде него, или, выражаясь понятными этому убожеству эсхатологическими категориями, ад, но мы-то с вами знаем. (Кстати, вы когда-нибудь нюхали крыс? То-то же. И заика Бишоп, который, строго говоря, заикой стал только к вечеру того дня, тоже не нюхал. В подвалах, в принципе, может находиться куча разной хренотени, и вся она как-нибудь пахнет, но я зачем-то сболтнул вам, что тот подвал пропах именно крысами, а вы и уши развесили. Вот она — сила убеждения, это я ещё задолго до всякого Империуса понимал, а вы — «Вестминстерское аббатство, Вестминстерское аббатство»...)

Так вот, сколько меня с тех пор ни носило по Лондону, и вдоль, и поперёк, и вверх, и вниз, и во всех остальных измерениях, которые нет необходимости тут перечислять, а посмотреть на Вестминстерское аббатство всё было недосуг, пока упокоение окончательно не утратило для меня релевантность. С некоторых-то пор покой мне только снится, и то не подолгу. Вот и теперь, едва я пришел в себя, как пришлось тут же соображать, где я, собственно, находился, и что за перевёрнутая очкастая рожа бесцеремонно заслоняла мне обзор.

К вопросу о приходе в себя: среди разнообразной метафизической поебени, которой Долохов компостировал нам мозги долгими зимними вечерами в Малфой-мэноре, иногда попадались вещи дельные или, по крайней мере, занятные. И тут мне кстати вспомнились рассуждения какого-то маггла-литератора (а у Долохова всё магглы-литераторы; он без них алкоголь как следует метаболизировать не может): что, дескать, за «я пришёл в себя» такое? Откуда пришёл, куда, и, главное, кто пришёл-то? Как это «я» могу куда-то идти, если одновременно являюсь местом назначения? От мыслей о самоидентификации меня без промедления замутило, поэтому я решил начать с более простых характеристик реальности, к примеру, визуально-тактильных. Гигантская перевёрнутая рожа висела у меня справа, правый бок болел, как будто по нему только что звезданули соответствующим размеру рожи башмаком (вероятно, от удара я и очнулся), а надо мной виднелись закопчённые и запаутиненные дощатые своды на манер внутренности бочки. Я напряг пространственное воображение и понял, что нахожусь под огромной деревянной скамейкой, на которой сидит пнувший меня очкастый мерзавец. Мне даже показалось, что периферийным зрением я вижу его пятки, хотя пяток было почему-то три.

Я сурово посмотрел свесившейся роже в её неприлично ясные и смутно знакомые зелёные глаза. Глаза слегка закатились, рожа сделала движение кадыком, как будто сдерживая рвотный позыв, просипела «ой, извините» и убралась, а одна из гигантских ног, по всей видимости, действительно состоявшая с рожей в каких-то неуклюжих отношениях, вторично пнула меня по рёбрам.

И так больно и оскорбительно она меня пнула, что все герменевтические построения тут же отлетели хрен знает куда, а экзистенциальные, наоборот, нахлынули, так что некоторое время я пребывал в самом что ни на есть аду. С тошнотой и пахучими крысами.

Безымянная Скамейка — Платформа 9¾
Когда кровавый туман перед глазами рассеялся, обзор мне уже ничто не заслоняло. Я лежал под прежней циклопической скамейкой на уходившей в бесконечность платформе, по которой удалялись в белёсую мглу две фигуры. Их спины вызывали смутное ощущение узнавания, но совершенно не вызывали желания пускаться вдогонку. Я и не пустился. Вместо этого я принялся рассуждать логически. Если я пришёл в себя (откуда бы я ни шёл и кем бы я ни был), значит, реальность тут чья? Моя. И если в этой реальности я лежу на платформе, значит, это платформа номер 9¾ на вокзале Кингз-Кросс. Мои реальности ведь устроены не то чтобы совсем по принципу «вокзал, потом пляж, а потом и море» (запамятовал, где это такое), но всё же более-менее однотипно: куда бы я ни шёл, откуда бы ни падал, в какие бы бездны ни стремилась de profundis душа моя, всё равно рано или поздно я оказываюсь в Хогвартсе. Следовательно, мне нужно было не рассусоливать на онтологические темы, а вылезти из-под скамейки и ехать в Хогвартс, где меня, как я кстати припомнил, ждало какое-то важное дело.

Память возвращалась рваными кусками, как если бы я был одновременно Родольфусом и Рабастаном Лестрейнджами с похмелья. Они, к примеру, имеют обыкновение забывать, кто именно из них женился на Беллатрикс Блэк, и каждый уверен, что не мог быть настолько самоубийственно глуп. Долохов в таких случаях бормочет что-то про перезагрузку с резервных списков (или дисков? хотя при чём бы тут какие-то диски? Долохов скорее пиздобол, чем дискобол), а потом, подмигнув, говорит «Ну ничего, сейчас дефрагментируем!» и вытряхивает из рукава бочонок отвратительного маггловского пива. Дефрагментировать мне было нечем, к тому же, сам я находился как бы внутри бочки, и это вдруг начало меня тяготить.

Стараясь поменьше двигать гудящей головой, я перевернулся на бок и попытался опереться ладонью и встать, и только тут до меня дошли причины кажущейся обширности моего подскамеечного убежища: меня снова угораздило перезагрузиться в сморщенное коротколапое тельце, функционирующее на топливе из змеиного молока и беззаветной преданности. О тлен! О одиночество! О, унизительнейшее время в жизни любого тёмного лорда — время от пробуждения сознания до появления на горизонте первого доверчивого мудака!

Тут же я с досадой вспомнил, что так пригодившийся мне в прошлый раз Питер Петтигрю имел бестолковость убиться о мною же подаренный гаджет. Но еще больше я расстроился из-за того, что Северуса Снейпа тоже угораздило прийти в негодность, и дернули же его пикси хвататься за Старшую палочку! Рассчитывать оставалось разве что на появление Долохова, пусть даже он и примется, по обыкновению, махать рукавами и выносить мне мозг алхимическим браком магии с евразийством, или на Беллатрикс... При этой мысли я содрогнулся. Напорись я на эту изобретательную садонимфоманку в таком беззащитном виде, её слабость в алхимии будет наименьшей из моих проблем.

Внезапно послышался нарастающий свист, переходящий даже в какой-то вроде бы гомон или гул и больше всего напоминающий хоровое пение ангелов со злыми голосами.

— Хоркруксики мои? — не поверил я своим ушам. — Неужели это вы?
— Мы, Волдичка, мы.
— Значит, не все вы ещё покинули меня?
— Тебя, пожалуй, покинешь, — ответствовали голоса. — Мы ведь у тебя в голове, а там ты можешь делать с нами всё, что тебе заблагорассудится. Пока всё-таки не сдохнешь, конечно.
— И что же мне делать? — спросил я. — Сдыхать-то мне как-то уже расхотелось.
— Ну, не сдыхай, — разрешили голоса, как мне показалось, после некоторых колебаний и внутренней борьбы. — Хрен с тобой. Если уж не умеешь сдохнуть, тогда встань и иди.

И верно, подумал я. Голоса в голове плохого не посоветуют. Встань, Волдичка, и иди, или на что уж там ты нынче способен.

И я пополз.

Платформа 9¾ — Уэмбли
Полз я недолго, потому что едва я успел высунуться из-под скамейки, путь мне преградила Хогвартская горгулья. Это меня не особенно удивило: кажется, я сам в своё время способствовал переходу Хогвартса на осадное положение, вот они и требуют пароль ещё при посадке в поезд.

— Лимонные дольки! — провозгласил я, но ещё прежде, чем мне в ответ рявкнули «Нет», сообразил, что директор в Хогвартсе уже не Дамблдор, и даже не Снейп. Хотел бы я знать, кто.

— Засахаренные ананасы? — предположил я нерешительно. — Валерьянка? Плети и наручники? Херес?
— Нет. Нет. Нет. И хересу нет.
— Хересу нет? — поразился я. — А что же есть?
— Всевкусные драже, шоколадные лягушки...
— Интересно. Лягушки есть, а хересу нет...

Чертовщина какая-то... Я наконец поднял глаза (это нелегко сделать стоя на четвереньках, когда голова у тебя немного крупнее туловища) и понял, что то, что я своим нечётким периферийным зрением принимал за горгулью, было складками не очень чистой скатерти, свешивающейся с тележки, на которой по Хогвартс-экспрессу развозят продукцию Сладкого королевства. Из последних сил, ведомый инстинктом, я вцепился обеими руками в скатерть и нырнул в липкий приторный полумрак.

— Ну как, надумали? — донеслось сверху. — Будете брать что-нибудь? Эй?..

Разносчица вколотила в мой бедный мозг ещё несколько раскалённых металлических окриков, но затем тележка скрипнула и, тошнотворно раскачиваясь, повлекла меня с собой.

Вскоре, как я и ожидал, мой экипаж с лязгом перевалился в тамбур поезда, нехотя прокатился в коридор и остановился. В просвет под скатертью я видел чьи-то мелькающие каблуки, подошвы, деревянные протезы и корявые желтоватые ногти с каймой чернозёма, но ни одна пара ног не вызывала у меня доверия. Я вообще замечаю: если у человека мантия с иголочки, а из-под неё торчат стоптанные грязные башмаки — он очень дурной, этот человек. Хорошая одежда, дрянная обувь — верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот — если мантия так себе, в заплатках, а ботинки блестят — это уж и вовсе говнюк: не иначе, какой-нибудь пассивно-агрессивный оборотень-расстрига. Гадок мне этот человек. Не знаю, как вам, а мне гадок. Конечно, бывают и такие, у кого и камзол из парижского сукна с голографической искрой, и в руках трость, и на ногах сапоги из драконьей кожи с мифриловыми пряжками — так это уж просто мерзавцы, на них и Метку ставить негде. Ну уж, а если кто и сверху оборванец, и босой, — тут уж я не знаю, что и сказать, это отребье похуже сквиба. Потому что магазины в Косом переулке торгуют в кредит, а некоторые так и совсем не охраняются, и если ты не полный вырожденец и моральный урод, ты всегда сумеешь хоть как-нибудь прибарахлиться...

Размышления о человеческой низости всегда действуют на меня умиротворяюще. Я даже задремал, и мне приснился очень приятный сон, в котором мимо меня проплывал труп моего злейшего врага. Тот факт, что проплывал он прямо по воздуху, на руках у расхристанного Хагрида, явно не проникшегося торжественностью ситуации, и то не слишком омрачал моего праздничного настроения.

Потом я произносил речь перед толпой подданных, немых от восхищения моими величием и скромностью.

— Наступит день, — говорил я, — когда мы предадим друзей, и разорвем все узы дружбы. Придет час волков, когда треснут щиты, и волк возляжет с ягнёнком, а герболог с зельеваром. И будет добро и красота, и все будет хорошо, и все будут хорошие, и кроме добра и красоты ничего не будет. Но только этот день — не сегодня... Сегодня мы сразимся!

Тут от благоговеющей толпы отделился какой-то придурок с сигнальным костром на шляпе, и попёр на меня, размахивая мечом, как будто не понимал фигур риторики и действительно собирался сражаться. Мне не хотелось отвлекаться от речи, поэтому я небрежным движением кисти спустил на него Нагини.

— Стоп! — заорала вдруг неизвестно откуда взявшаяся Роланда Хуч. — Нарушение правил, вбрасывание, вбрасывание, всем занять свои места!!!

Потом она почему-то уменьшилась до размеров пикси и принялась кружить вокруг меня на своей метле, истошно свистя в свисток.

Свисток всё ещё свиристел, когда меня со всей дури швырнуло головой о стену и я опять пришёл в себя. На этот раз меня уже не волновало, откуда я пришёл, потому что на скрип тележки наложилось мерное раскачивание поезда, и от этого к горлу подкатило такое, рядом с чем даже драже со вкусом рвоты чувствовали бы себя амортенцией.

«Ничего, Волдичка, — уговаривал я сам себя, стараясь не сблевать. — Ты же гений на пути к зияющим безднам злодейства, а как же ты туда вознесёшься, если не через самые заповедные закоулки ада? Ты только дыши себе, дыши потихоньку — глядишь, и вознесёшься».

По опыту знаю, что, путешествуя закоулками ада в ожидании дефрагментации, дышать надо сосредоточенно через нос, иначе непременно сблюёшь. Вы, конечно, можете возразить, что через нос в аду можно таким надышаться, что в лучшем случае стошнит, а в худшем — и нос отвалится, но я вам скажу, что стошнить, может, и стошнит, но уж точно не сблюёшь, ведь блевать тёмному лорду негоже. Что же касается носа, то сами посудите, какой нос может быть у фрагментированной души? Никакого носа у неё нет, а одно только смятение, томление духа, да ещё головная боль и отрыжка срущими кошками. И вот так моя душа томилась под тележкой, не в силах пошевелить конечностями, пока поезд не просвистел без остановки мимо Уэмбли и не высвистел за пределы Лондона. О, бескрайние, угасшие, безгейзерные равнины, юдоль пепла и уныния! О, наискорбнейшее время в жизни любого тёмного лорда — время между тошнотой и первым живящим глотком серных испарений!

Уэмбли — Оксфорд
Чудесный сон, о чём же он был? Нужно было обязательно досмотреть его, ведь я собирался там сделать что-то очень важное. Мой израненный ум продырявленным мячиком метался среди ошмётков воспоминаний и огрызков грёз. Но стоило мне хоть на мгновение умоститься враскорячку среди этого космического мусора, чтобы подумать какую-нибудь мысль, как та немедленно распадалась на новые ошмётки и огрызки, а если была короче трёх слов, то зацикливалась, и тоже принималась перекатываться, так что я никак не мог вспомнить, о чём собирался вспомнить.

Я закрыл глаза и твёрдо решил пребывать в оцепенении, пока не дефрагментируюсь настолько, чтоб хотя бы разобраться, куда еду, но действительность никак не желала оставить меня в покое. Грубыми лапами она раздвинула укрывавшие меня нежные складки, розовые в лучах заката, восхода, кровавой луны или звезды Полынь, и явила мне новую рожу, на этот раз веснушчатую и обрамлённую рыжими патлами. Рожа уставилась на меня, как на ярмарочного уродца, ничуть не смущаясь дымящейся дыры в собственном лбу.

— Хуясе, — изрёк рыжий тип, когда к нему вернулся дар речи. — Джордж, ты не знаешь, что это за страх господень?
— Адский, — с достоинством поправил я. Получилось какое-то сипение.
— Аццкий бывает только сотона, — возразил этот нахал. И добавил, оскорбительно налегая на «о» и «ы»: — Учи олбанский, жывотное.

Я мысленно помянул недобрым словом Долохова. Это он извратил мой данный из лучших побуждений совет, а потом отправил его в таком виде гулять в массы, которые теперь и отрыгивают его из самых неожиданных глоток. И никто уже не вспоминает, что я-то толковал о ценнейшем средневековом гримуаре, описывающем целебные свойства змеиного молока, который так и остался бы не переведённым с албанского, не примени я к Долохову Империус.

Вагон снова немилосердно подбросило, рыжий с дыркой в голове, потеряв равновесие, ухватился за мою тележку и вытряхнул меня вон. Звеня и подпрыгивая от невыносимой боли в мозгу, я вылетел в тамбур, преследуемый своей взбесившейся колесницей...

И увидел змею. Совершенно ничью. С набрякшим выменем, хотя и без головы. Этот поезд так ебашит из стороны в сторону, что вовсе неудивительно, если змее отрезало голову, а туловище забросило в тамбур.

Недолго думая, я припал к спасительным сосцам.

Оксфорд — Бирмингем
И немедленно выпил.

Вы, разумеется, хотите узнать, как именно я провёл эти минуты, часы или световые годы у спасительных сосцов, это самое нежное, самое одухотворённое и полное трепетных надежд время в жизни каждого тёмного лорда — время между перевоплощением и обретением внешнего облика, соответствующего внутреннему величию. Можно ли уподобить этот опыт питию амброзии или скорее пастьбе меж девственных лилий? Материнские ли сосцы у дохлой змеи, или более подобны сосцам возлюбленной? Каковы цвет, текстура, и коэффициент усталостной прочности этих самых сосцов? Текут ли они млеком и медом, или чем-то одним, и растворяются ли их выделения в вине или же в оливковом масле? У нас накопилась куча вопросов, восклицаете вы, так скорее же, Волдичка, приобщи нас к тайным восторгам и избавь нас от тоскливого неведения.

Что ж, извольте. Вы погружались со мной к вершинам агонии и взмывали к потаённейшим уголкам адских равнин и плоскогорий, и поэтому я удостаиваю вас ответом. Идите в жопу, отвечаю я. Какой я вам на хер «Волдичка»?

I AM LORD FUCKING VOLDEMORT

Ну вот, так-то лучше будет. Сорвав покровы с катавшейся по тамбуру тележки, я соорудил из них себе хламиду. При моём кочевом образе жизни бытовая трансфигурация настолько входит в привычку, что ни палочки, ни даже особых заклинаний для неё не требуется. А в чёрный цвет моё одеяние окрасилось самопроизвольно, под моим взглядом. Обувью я озадачиваться не стал: попутчиков своих я ещё не видел, но уже догадывался, что стараться для них — велика честь. Потому что, когда ты — тёмный лорд, то честь лицезреть тебя велика для кого угодно.

Затем я внимательно изучил содержимое тележки. Это только неискушенный обыватель или полный подросткового ангста слизеринский шестикурсник презирает шоколадных лягушек, а благоразумный тёмный лорд до обзаведения придворным зельеваром в состоянии оценить склад полезнейших ингредиентов, завалявшихся на нижней полке или налипших на колёса. Да и сами сладости, между нами говоря, часто содержат такое, что родителей, дающих своим чадам деньги на них, я бы без суда отправлял в Азкабан за попытку инфантицида. А когда у вас есть солидный запас змеиного молока, тут уже можно развернуться.

Вот, например, рецепт очень занятного зелья. Следите за руками — тут только натуральные ингредиенты, встречающиеся в естественной среде!

«Поцелуй Розмерты»
Сливочное пиво — 200 мл
Жидкость, отжатая с тряпки для протирки столиков — 14 капель
Тараканьи лапки — 7 штук
Мышиный помёт — 2 5/8 катышка, не переборщите!

Всё это хорошенько потрясти в жестянке из-под карамели с двадцатью шестью сиклями мелочью и расплескать. Употреблять, слизывая со стола. В чём секрет этого зелья? Секрет этого зелья в том, что пиво надо брать не в «Трёх мётлах», а в «Кабаньей башке», потому что, несмотря на то, что дождевой водой из бочки его разбодяживают везде, коза пьёт из той же бочки только у Аберфорта. А в чём смысл этого зелья? Хрен его знает, в чём его смысл. Мне никогда не удавалось выпить достаточно, чтоб понять.

Если же вам требуется зелье не только с интересным букетом, но и полезное в хозяйстве, предлагаю вашему вниманию другой рецепт.

«Слеза гриффиндорки»
Тыквенный сок — 25 мл
Драже со вкусом ушной серы — по вкусу, но не меньше 2 шт
Грязь, выковыреннная из подошвы старосты мальчиков — 1 подошва
Растворитель ржавчины для осей тележки — 150 мл

Всё это следует в течение семнадцати минут помешивать прутиком от метлы гриффиндорского ловца, три раза по часовой стрелке, один раз против. Некоторые халтурщики, правда, используют прутики из метел ловцов с других факультетов — возмутительный непрофессионализм, вопиющий о том, насколько безграничны человеческая глупость и самонадеянность. Да что там говорить, находятся долбоёбы, которые вообще как ни в чём не бывало тычут в «Слезу гриффиндорки» прутиком из метлы загонщика или даже рефери! Таким я просто смеюсь в лицо: ха-ха-ха, вы самое слабое звено, Авада Кедавра. Польза же от этого зелья в том, что, чем его ни помешивай, одна чайная ложка гарантированно заставит самую несгибаемую гриффиндорку не меньше часа рыдать кровавыми слезами (если, конечно, к концу этого времени у неё ещё останется, откуда рыдать), а хаффлпаффского первокурсника оно просто разрывает на куски.

Да, в этих рецептах, безусловно, есть гармония и изящество, но они — лишь верстовые столбы на пути к конечной станции, к Валинору и Хогвартсу зельеварения. Венец же, достигнув которого любой тёмный властелин может без сожалений навеки отбросить котёл и проебать волшебную палочку (вот как я сейчас), состоит в другом. Что самое прекрасное в мире? Борьба за мировое господство. А ещё прекраснее вот что.

«Дементоров потрох»
Мышь — 1 шт (тщательно выжать в серебряный кубок)
Молоко королевской кобры — 0,25 л
Царская водка — 0,25 л
Взбитые сливки и шоколадная стружка для украшения

Все ингредиенты поместить в кубок к выжатой мыши и настаивать, пока кубок не растворится. Вдыхая испарения этого зелья, волшебник становится настолько одухотворённым, что может безбоязненно подойти к дементору и отсосать у него, и дементор ему ничего не скажет.

В общем, я трансфигурировал тележку в небольшой дорожный сундучок и аккуратно упаковал в него всё, что могло пригодиться. После этого я по школьной ещё привычке пригладил волосы, вернее, убедился, что и в этом воплощении волос у меня не было (ну и не больно-то хотелось, одни неудобства от них), и шагнул в вагон, готовый явиться своему народу.

Бирмингем — Манчестер
Мой народ не обратил на своего повелителя никакого внимания. Синхронно покачиваясь в такт движению вагона, он смотрел прямо перед собой стеклянными остановившимися глазами. Мне нравится, что у моего народа такие глаза. Такие глаза — вернейший признак эффективности моего Империо или наивысшего качества Снейпова зелья, что, в сущности, есть две стороны одной медали, и медаль эта украшает мою гордо выпяченную грудь. Такими глазами мой народ может доверчиво читать всё, что наболтает Скримджер в интервью «Ежедневному пророку», а потом этими же самыми глазами, не моргнув, любоваться полыхающим в ночи черепом над его домом и всенародно одобрять политику моего кабинета. Когда у твоего народа такие глаза, никакая армия инфери ему нипочём, потому что народ и армия инфери в этом случае — близнецы-братья, а я — их мать-история и отец народов.

Я обвёл взглядом вагон, выбирая, кого усыновить в свою армию первым. Справа, у окошка, сидел такой умный-умный, весь в чёрном. Он был взволнован, и из глаз его вытекала влага, которую он то и дело промокал концом окровавленного кашне. Нет, такого умного мне в начале пути, пожалуй, не надо. Ещё неизвестно, как у меня с умными повернётся, без Долохова-то.

Я продвинулся по проходу, выбрал двоих пассажиров попроще, старого и молодого, и уселся напротив них. Молодой был на две головы длиннее старого и явно поцелован дементором, а старый — на две головы короче молодого, и явно за всю свою жизнь никем не поцелован, но тоже выглядел сущим кретином, к тому же, у него не хватало одной руки. Старый вливал молодому в рот какое-то зелье, а тот щелкал челюстью и пускал слюни.

— Скажите, милейшие, — начал я издалека, — куда лежит ваш путь?
— В Хогвартс мы едем, — охотно поделился старый. — На фестралах будем кататься и в Запретном лесу кровь единорогов добывать. Ему вон она очень полезна.
— И-и-и-и, — подтвердил молодой и слюнявый. — И-и-и-и.
— Могу вам, покамест, предложить змеиного молока, — сказал я и достал из кармана склянку из-под карамели. — За вами будет долг жизни, но это сущий пустяк по сравнению с возможностью выпить в приятной компании, не так ли?
— Змеиное молоко? — заинтересовался умный в чёрном, подходя. — Это которое используется в противоядиях к змеиному яду? Налейте и мне, я вам на кровь обменяю. Единорожьей у меня, правда, нет, только своя собственная, но я, возможно, даже превосхожу единорога — например, по части целомудрия.

И он принялся отжимать своё кашне в опустошённую старым и молодым склянку.

— Присаживайтесь, раз уж пришли, — пригласил я, — кстати, докуда вам ехать?
— В Хогвартс, — сообщил умный и высморкался в своё кашне. — A sentimental journey, блядь, простите мой французский.
— Я не блядь, — раздалось сбоку, и умный как-то сам собой упал на пол, сделал несколько хлюпающих звуков и затих. — Я женщина сложной судьбы. И я тоже хочу в Хогвартс и выпить.
— Пусть выпьет, — сказал старый. — Хорошая ведь ведьма, с сиськами даже...
— Таких хороших ведьм, — мрачно отозвался умный с пола, — надо в Азкабан отправлять, а то там сейчас дементоров не хватает...

И пожалуйста, думал я, — средь бела дня, ни от кого не скрываясь — едут себе в Хогвартс и пьют змеиное молоко. Не отмалчиваются, не прячутся в чьем-нибудь тюрбане или сундуке с книгами, не сочиняют про родственников в Малом Вислингтоне. Умный-умный шмыгает носом и едет, поцелованный пускает слюни и едет, женщина сложной судьбы, и та едет навстречу судьбе, не боясь новых сложностей.

Поразительно! Я вошел в вагон и сижу, страдаю от мысли, за кого меня приняли — за тёмного лорда или не лорда? Не подумают ли они: «С чего бы это тёмному лорду ехать в Хогвартс? Может, это и не лорд никакой, а так, мудозвон, очередной претендентишко на проклятую кафедру З.О.Т.И.? И где это он разжился запрещёнными ингредиентами?» А эти едут и пьют, пьют и едут, бездумно и открыто, как будто пить и ехать в Хогвартс — самое естественное, что только можно делать в поезде.

Иногда я думаю, что мне вредят мои скрытность и недоверчивость, что они исковеркали мне мою юность, моё детство и отрочество... Скорее так: скорее это не скрытность, а просто я безгранично расширил сферу интимного — сколько раз это губило меня...

Манчестер — Большой Вислингтон
По этому поводу вспомнилась мне история из прежней бытности моей тёмным властелином. Мы с ближним кругом тогдашних моих соратников обретались в Малфой-мэноре, коротая зиму и весну за огденским виски и долоховскими байками о литераторах.

И вот, после наглого бегства кое-каких тактически важных пленников из мэнорских подвалов стал я замечать, что мои гвардейские войска приуныли. Даже на лощёной физиономии Люциуса клочками проступала щетина, рыжая, может быть, даже с прозеленью, а Нарцисса, всхлипывая, шептала, что это нам ещё не всё видно. Малфоевскому лоску и царившей в усадьбе атмосфере утончённости и сибаритства не пошли на пользу и затянувшиеся похороны Питера Петтигрю: стоило на секунду отвернуться от могилы, как волшебная рука откапывала несчастного и за волосья волокла в голубую столовую, где покойный крыса-анимаг облюбовал парадный многоуровневый поднос для сыров, обернувшись вокруг которого и окоченевал. В общем, над пятичасовым чаем витал если не полновесный дух безысходности, то отчётливый душок тлена.

Поэтому я не удивился, когда, разделавшись, наконец, с упрямым мертвецом (может, Снейп и не первым додумался обрить его наголо, но первым решился предложить это вслух), мой ближний круг промаршировал в дом и сомкнулся вокруг своего вождя. Они стояли молча, плечом к плечу, и их было восемь. Беллатрикс, как обычно, взяла слово.

— Мой лорд, — вопросила она, — почему вы наказываете нас презрением?
— Угу, — осмелел подкаблучник Родольфус. — Мы будто бы твари дрожащие, а вы — Каин и Манфред...

Это, допустим, именно так и было, но восемь половозрелых тварей способны своим дрожанием создать такую вибрацию, что никакой Манфред не усидит на башне из слоновой кости, тем более если его частотный спектр и так уже дестабилизирован хоркруксами. Поэтому я решил воздержаться от Круциатусов до выяснения.

— Позвольте, — говорю. — Когда это я такое утверждал?
— Да вы каждый день это утверждаете. Не словом, но делом. Даже не делом, а отсутствием этого дела. Вы негативно это утверждаете...
— Да какого «дела»? Каким «отсутствием»?
— Да известно, какого дела. С тех пор, как вы здесь поселились, мы никто ни разу не видели, чтобы вы кого-нибудь выебали. Ну ладно — допустим, из женщин тут только Алекто и порядочные жёны, ещё ладно! Но чем вас, к примеру, Антонин не устраивает? Или Рабастан? Да вы даже ни разу не дрочили!

Белла злобно пихнула мужа локтем, Рабастан подбоченился, а Долохов посмотрел на меня так... Так он на меня посмотрел, стервец, что даже злые голоса ангелов у меня в голове на миг примолкли в сладко сосущей под ложечкой растерянности.

— Ну уж это ни в какие арки не лезет... — возмутился я. — Я не собираюсь с вами этого обсуждать! В этом мире есть вещи... Есть такие сферы...
— Есть многое на свете, друг Горацио, — с суровым видом прервал Долохов, — но коллектив желает дефлорации! Единственное, что может спасти наш смертельно раненый боевой дух, это хорошая оргия. Ибо нет уз святее товарищества.

И загоготал.

А затем, сыпя непонятными, но заманчиво звучащими терминами вроде «верзоха» и «яхонтовые импланты», описал свой план, идею которого он почерпнул у очередного маггла-литератора. Не вдаваясь в подробности этого чудовищного образца дегенеративного акционизма, сообщу лишь, что называлось это «гусеница» и подразумевало одновременное генитально-анальное совокупление между всем ближним кругом, выстроенным в иерархическом порядке и разомкнутым таким образом, что в самом, за неимением лучших топологических терминов, низу, оказывался непосредственно я. Обусловлено это построение было вовсе не тем, что мой, как выразился Долохов, гордый ёж не согласился бы восстать из праха даже под угрозой современной китайской магии, а тем, что движение семени от молодёжи к Бате символизирует вечный круговорот жизни и обновление нашего братства.

Услышав о братстве, я, грешным делом, подумал, что нашёлся хотя бы один проект, в котором обойдётся без Беллатрикс, но эта ведьма тут же заявила, что хоть она экзаменов и не сдавала, но с китайским Пятиканонием знакома, по крайней мере, смотрела картинки — и извлекла из складок юбки грубо вытесанный нефритовый жезл. Что тут началось! Все они, забыв стыд, принялись скакать вокруг меня, потрясая своими стволами, удами, елдами, инструментами, орудиями и причиндалами, и похваляясь азиатскими апгрейдами оных. Оказалось, что пока я занимался поисками бессмертия, погоня за бренными удовольствиями тоже не стояла на месте, и магия научилась не только успешно локализовывать Петрификус в чреслах, но и сопровождать это световыми эффектами и небольшими фейерверками. Заодно выяснилось, куда на самом деле подевались алмазные подвески Нарциссы. (Люциус лицемерно ревновал, а сама она грешила на домовиков, но втайне подозревала Драко; нынешняя молодёжь, говорят, стирает драгоценные камни в порошок и не то курит их потом, не то нюхает — это называется «кристалл». Как по мне, безобразное декадентство и расточительство! Лучше уж, как Люциус, спустить всё богатство на хуй, особенно если из этого хуя в результате получается миниатюрная переливающаяся кобра с кавайными изумрудными глазками.)

Минут десять всё это сексуально озабоченное кодло, подвывая и гикая, мелькало передо мной, подобно какому-то бахтинскому карнавалу (или кахетинскому? И где этот Долохов, когда он нужен?), а потом, как обычно, забыло о моём присутствии и занялось дележом награбленного, то бишь, в данном случае, позиций в гусенице поближе к начальству. Выскочка Снейп, конечно, тут же пролез вперёд, приосанился, позволив мантии обнажить покрытый чёрной чешуйчатой бронёй агрегат дюймов в девять, и принялся делать замысловатые движения бровями. Дизайн его члена, вероятно, взывал к моей сентиментальности, изображая василиска, а рожа долженствовала демонстрировать полную скромного достоинства уверенность в том, кто именно является моим ближайшим наперсником разврата. Яхонтовыми глазками для своего питомца Снейп не озаботился, но я и без этого временно окаменел, хотя вовсе не в том месте, куда эти распоясавшиеся содомиты научились направлять Петрификус.

И тогда Долохов с очень серьёзным лицом молча засветил Снейпу в бубен.

Большой Вислингтон — Малый Вислингтон
В общем, я позволил себя уговорить.

Малый Вислингтон — Хогсмид
И, пожалуй, именно с этих пор в нашем королевстве что-то протухло, а может быть, наоборот, стало назревать. Неловкая какая-то стала назревать ситуация. Верхи не могли на меня смотреть без смеха, а низы... Низов, собственно говоря, и не было, потому что, как я уже объяснил, снизу они не хотели. В глазах Кэрроу стали появляться крайне несвойственные им проблески интеллекта, Люциус никак не мог вспомнить, куда подевал ключ от своей ячейки в Гринготтсе, а Долохов почему-то постоянно бормотал о Великом инквизиторе (это некая Долорес Амбридж, между нами говоря, омерзительная бабёнка!) да ещё и завёл привычку донимать меня загадками без ответа, вроде «Сколько слезинок ребёнка требуется для мировой гармонии?». Сколько требуется, столько и выжмем. Мог бы Снейпа спросить, он всё-таки зельевар... Даже хор хоркруксов звучал в голове как-то нестройно, как будто часть его находилась в запое вместе с братьями Лестрейндж, так что альты в меру своих сил подменяли то басов, то сопрано. И я понял, что пора переходить к решительному наступлению.

Мысль о решительном наступлении вернула меня к реальности. Уже темнело, но вдалеке по ходу поезда призывно подмигивали огоньки Хогсмида. Я медленно обвёл взглядом вагон, словно впервые видя своих попутчиков, и наконец понял, что всё это время они мне кого-то напоминали, и это было неспроста. Вон, на полу, умный сопливый Снейп. Вон Питер Петтигрю единственной рукой вливает зелье в слюнявую пасть Барти Крауча-младшего, а вот и Беллатрикс, женщина сложной судьбы, дремлет, то и дело норовя уронить голову мне на колени. Как, и она здесь?

Я тихо встал со своего места, на цыпочках прошел к тамбуру и от греха подальше заперся в туалете.

Итак, мы едем в Хогвартс. В Хогвартс! Чувства и зловонные испарения переполняли меня. Я взволнованно заходил по рифлёному стальному полу, от двери к толчку, от толчка к двери, туда и обратно, во всех направлениях. В Хогвартс, где ждёт меня она, любовь моя, грех мой, свет моей жизни, огонь моих чресел. Кончик языка робко стучится в передние зубы, отступает, пробует обходной манёвр через нёбо, снова отступает: З.О.Т.И., пожизненная профессорская должность на всё бессмертие, единственное, ради чего стоит трястись, прижимая к сердцу сундучок ингредиентов, в поезде, набитом преданными инфери.

Через какой-нибудь час мы завоюем замок, и она будет моей! Хоркруксики мои, как мне скоротать этот час? Каким зельем унять огонь чресел и одновременно восславить будущую мою победу? Что выпить мне во имя её?

Я потянулся к сундучку, но вспомнил, что тот остался в вагоне. Ну и ладно! Разве истинное величие духа требует фармакологических подпорок? Ни хрена оно не требует, кроме зияющих бездн, которые смотрят в тебя на каждом шагу, если только умеешь шагать достаточно зигзагообразно.

Я наклонился к ржавой раковине и прижался лихорадочными губами к уже увлажнившейся головке крана. Пусть это так и называется — «Железнодорожная вода».

Хогсмид — Хогвартс
Первый глоток меня взбодрил, а второй опьянил. О, как взбодрили и опьянили меня эти два глотка железнодорожной воды! Я прямо так и ощутил себя летящим на крыльях ночи во главе победоносной армии. Будто стая гигантских летучих мышей, будто саранча египетская заволокли мы собою небо и обрушились всей своей ошеломляющей мощью прямо на Визжащую Хижину. Там было решено устроить штаб операции.

Ночь прошла за обустройством моих апартаментов, провозглашением Хогсмидской империи и составлением ультиматума директору Хогвартса, кто бы это ни был. Проснулся я поздно, но завтракать не хотелось, так что я вышел навстречу гонцам, отправленным накануне к Аберфорту для экспроприации огневиски в рамках национализации энергоносителей.

В лазурном небе маленькие птички весело хрустели на зубах фестралов, в траве жабы глотали разноцветных бабочек, а резвящиеся единороги со звонким чавканьем топтали жаб, и душа моя полнилась предвкушением счастья. В этом предвкушении я раздвинул кусты жасмина, а из кустов жасмина выходит заспанный Долохов и щурится, от меня и от солнца.

— Серый кардинал, преосвященство твоё растак! — обрадовался я. — Где тебя носит? Нам давно пора начинать террор.
— Какой террор? — спросил Долохов, посерьёзнев. — Серый или, скажем, чёрный?
— Какая разница? Главное, начать какой-нибудь, а там разберёмся.
— Сначала, мой лорд, надо какой-нибудь декрет написать, на худой конец, знаковый роман — хоть бы и говённый, но без этого никак нельзя. Потом декларацию прав накропать, потом серию культовых мемов выдумать, а уж только потом — террор. — И прибавил с нехорошим прищуром: — Что-то уклонились вы от генеральной линии... батенька.
— Да ты охуел, Антонин! Я тёмный властелин, а не какой-нибудь властитель дум, щелкопёр, бумагомарака. И как, скажи на милость, я мог отклониться от генеральной линии, если я и есть сам себе и генеральная линия, и генерал?

Но Долохов не слушал. Он шагнул прямо на меня, угрожающе воздев широкие рукава. Я инстинктивно выставил вперёд руки и больно ударился кончиками пальцев о железную дверь сортира.

Как же так? Я что же, всё ещё еду?

В кромешной темноте выбрался я из туалета в тамбур и приник к окну. За окном ничего не было.

Куда же подевались моя Хогсмидская империя, моя профессорская должность, моё бессмертие? Хоркруксики мои, ответьте!

Кстати, а хоркруксики-то мои куда подевались? Я вспомнил, что не слышал ни одного из них, почитай, от Оксфорда, с того самого времени, как нашёл мёртвую змею и дефрагментировался её молоком... Ну конечно! Ведь я же сам и послал их в жопу...

Я прижал свою холодную голову революционера к холодному стеклу и позволил всем безднам мира глядеть в меня сколько влезет.

Хогвартс. Вестминстерское аббатство
— А! Это ты! — кто-то сказал у меня за спиной таким приятным голосом, таким омерзительно праведным, что я даже поворачиваться не стал. Я сразу понял, кто стоит у меня за спиной.

«Искушать сейчас начнет, тупая морда! А потом станет моими же проклятьями мне в харю тыкать!»

— Так это ты, Том Марволо Риддл? — спросил Гарри Поттер.
— Ну, допустим, я. Тебе-то что?
— Тяжело тебе, Риддл?
— Конечно, тяжело. Только тебя это не касается, ведь я тебя, падлу, сколько раз уже убивал, ты хотя б однажды совесть-то поимей. Умер так умер, и проходи себе дальше, не толпись в тамбуре.

Я всё так и говорил: уткнувшись лбом в стекло и не поворачиваясь.

— А раз тяжело, — упрямо гнул своё Поттер, — так ты шарахни себе по башке Авадой — легче будет.
— Дурак я, что ли?
— Конечно, дурак.
— От дурака слышу.
— Ну ладно, ладно... Я ж по-хорошему. Ты попробуй, Авадой-то, — вдруг, да и спасёт тебя великая сила любви...

Я сначала подумал, потом ответил:
— Сам себе и шарахни. Пусть тебя сначала спасёт.
— Меня-то, ясен мандрагор, спасёт. На то моя мама и умерла ради любви ко мне.
— Ну и что? — обиделся я. — А ради любви ко мне, к примеру, Снейп умер. Он умер ради моей любви ко мне, это точно.
— А вот и ни фига! — заявил этот бессовестный ревизионист. — Снейп умер ради своей любви к моей маме!

Тут уж я не выдержал.

— Снейп! — заорал я, оборачиваясь. — Снейп, сука ты двуличная, это правда?

Но Снейпа нигде не было. Мы с Поттером стояли посреди огромного зала, в сводах которого медленно загнивали закат и восход, плавала кровавая луна и вяло бултыхалась звезда Полынь. Наверное, это было Вестминстерское аббатство.

Вокруг нас уже собралась толпа какого-то отребья, и все зыркали на меня нехорошо. Я обвёл их глазами — всё неведомые, всё чужие лица!

— Авада Кедавра! — выкрикнул я в месиво этих хищных рыл.

И побежал прочь.

Я бежал и бежал от них лестницами и переходами Хогвартса, они сопели и сыпали проклятиями всё шумнее у меня за спиной, а мои хоркруксики, милые злые ангелы в моей голове, наоборот, молчали всё оглушительнее. Даже замок как будто подыгрывал моим жестоким гонителям — ступени становились всё выше, а коридоры — длиннее и прямее.

«Ничего, Волдичка, — подбадривал я сам себя. — Ещё один поворот, и ты уйдёшь в отрыв, так, чтоб они тебя не видели из-за угла, и тут же сныкаешься где-нибудь, а они протопочут мимо и оставят тебя в покое. Ещё только две ступенечки, вот ещё одна, встань на цыпочки и подтянись на ней, ты же сильный, ты тёмный властелин, ты сможешь...»

Хогвартс. Вокзал Кингз-Кросс. Безымянная скамейка
Из последних сил я вполз на лестничную площадку, которая оказалось и не площадкой вовсе, а очередным бесконечным коридором. Их топот раздавался совсем близко, и я понял, что до следующего поворота нипочём не дотяну; я его даже не видел в сгущавшемся белом тумане. Тогда я откатился в сторону, в тень какого-то навеса, и замер.

Но было поздно — они уже заметили меня.

ОНИ ВОНЗИЛИ МНЕ МОЮ ЖЕ АВАДУ В САМОЕ ГОРЛО

Какая боль! Я хватался руками за душный воздух, силясь зажать рану, но не мог дотянуться до шеи. Туман заволакивал глаза, и в нём, будто внутренность бочки, сброшенной в штормовое море с корабля современности, ходили надо мной доски вокзальной скамейки.

И тогда я понял, что снова не попал в Хогвартс, и никогда не попаду.